Эррозия времени.

Принять вызов. Принять вызов? Маленькая клавиша «ОК»… - Он не берёт трубку весь день, наверное… наверное уже всё… - У тебя ведь есть ключи, я сейчас подъеду. Сам район города был древним, наверное, даже когда его только строили он уже был обречён выглядеть таким, тёмно-красные пятиэтажки хрущёвок, маленькие козырьки подъездов и тускло освященные подворотни, этот дизайн был изначально убогим и ущербным, может быть когда-то здесь были праздники, те праздники социализма, когда авангард нашей пролетарской диктатуры выходил на улицы с радостными детьми, с атрибутами весны, разноцветными шарами, веточками берёзы с маленькими листочками, с маленькими первомайскими флажками. Всё было маленькое, но уютное, теперь всё вокруг выглядело, как огромное многоэтажное кладбище. И те, некогда молодые люди. Были обречены, они сейчас сидели в своих камерах-хрущёвках и ждали, когда объявят амнистию. Они ждали всю жизнь… Мы пришли, поднялись на четвёртый этаж, открыли дверь. Резко ударил едкий запах трудноописуемой смеси мочи, самогонки, пота, сигаретного дыма и пикантный в этой ситуации неповторимый запах сухих тараканов. Я стоял в дверях и ждал приговора… Я был готов, это длится уже двадцать лет, поэтому я, практически, потерял его. Я тянулся к нему, наблюдал за ним, перенимал от него всё, что можно было перенять до того, как началось его падение в этот омут… Он всегда был для меня нераскрытой тайной. Я не доверял ему, не потому что он не давал повод, а потому что вообще ничего не давал. Я даже никогда толком не знал, где он работает и чем занимается, помню смутно его вечно немытую чашку, где он заваривал чай и стопки каких-то бумаг на столе, помню, как он закрывался в ванной и что-то читал, только что он читал, я так и не узнал, и видимо уже не узнаю. Он почти всё время молчал, разговоров с ним я почти не помню, кроме примитивного: - Вот тебе подарок… Я скептически повертел в руках пистолет на батарейках и хотел отдать его назад, к тому времени я уже не играл в такие игрушки, но обижать его не хотелось, он всё понял и виновато улыбнулся… Он не был учителем, он не был другом… Он был почти всегда посторонним… Один раз… Мы ехали в троллейбусе от Симферополя в Алушту поздно вечером, во всём троллейбусе на задних сидениях только мы, уставшие, но довольные, мы добрались до ЮГА… все окна были открыты, я начал подмерзать, он накинул что- то на меня обнял и только сказал - Тебя продует… И мне стало тепло… Может, я это всё придумал… Из кухни донеслось - Жив… всё нормально… Я выдохнул и вошёл. Он лежал в узенькой кухоньке среди пустых бутылок, каких- то старых чайников, разбитых древних радиоприёмников и электронных часов и ещё масса всякого помоишного барахла окружала его. Глаза его моргали, и он издавал тихий, но агрессивный рык. - Живой, спросил я. - Что уже делить пришли? – как паралитик произнёс он, растягивая слова, и все буквы в них произносились с каким-то скрежетом и рёвом. - Давай вставай, или ты встать не можешь? - Не могу…- уже мягко сказал он. Он лежал так, как лежат мумии в могильниках каких-нибудь центральноафриканских племён, ноги поджаты и руки сложены ниже солнечного сплетения. В этот момент волна абсолютного равнодушия захлестнула меня, я поймал себя на мысли о полном безразличии к этому человеку, похожему на узника концлагеря. Я взял его подмышки и понял, что он совершенно ничего не весит, лёгкий, как пух… Беспомощно и медленно он повернул ко мне голову и практически прозрачные глаза выражали бездну доверия и непосредственности. Я вдруг понял, что сейчас, в этот самый момент, я как будто принял роды, только как бы в обратную сторону… Я дотащил его до кровати, положил то, что можно назвать телом на бурый от мочи матрац и укрыл его одеялом, он продолжал тихо смотреть и моргать, как младенец после порции молока, уже готовый заснуть… Мы оставили его спать и вышли. - Максимум ещё полгода – сказала мать… Это был мой отец. 12.02.07